Неточные совпадения
Левин
подошел, но, совершенно забыв, в чем дело, и смутившись, обратился к Сергею Ивановичу
с вопросом: «куда класть?» Он спросил тихо, в то время как вблизи говорили, так что он надеялся, что его
вопрос не услышат.
Вошел секретарь,
с фамильярною почтительностью и некоторым, общим всем секретарям, скромным сознанием своего превосходства пред начальником в знании дел,
подошел с бумагами к Облонскому и стал, под видом
вопроса, объяснять какое-то затруднение. Степан Аркадьич, не дослушав, положил ласково свою руку на рукав секретаря.
Когда уже половина детей были одеты, к купальне
подошли и робко остановились нарядные бабы, ходившие за сныткой и молочником. Матрена Филимоновна кликнула одну, чтобы дать ей высушить уроненную в воду простыню и рубашку, и Дарья Александровна разговорилась
с бабами. Бабы, сначала смеявшиеся в руку и не понимавшие
вопроса, скоро осмелились и разговорились, тотчас же подкупив Дарью Александровну искренним любованьем детьми, которое они выказывали.
Слушая разговор брата
с профессором, он замечал, что они связывали научные
вопросы с задушевными, несколько раз почти
подходили к этим
вопросам, но каждый раз, как только они
подходили близко к самому главному, как ему казалось, они тотчас же поспешно отдалялись и опять углублялись в область тонких подразделений, оговорок, цитат, намеков, ссылок на авторитеты, и он
с трудом понимал, о чем речь.
В это время Степан Аркадьич, со шляпой на боку, блестя лицом и глазами, веселым победителем входил в сад. Но,
подойдя к теще, он
с грустным, виноватым лицом отвечал на ее
вопросы о здоровье Долли. Поговорив тихо и уныло
с тещей, он выпрямил грудь и взял под руку Левина.
Тут его как бы взяли в плен знакомые и незнакомые люди, засыпали деловитыми
вопросами,
подходили с венками депутации городской думы, служащих Варавки, еще какие-то депутаты.
Многое, что не досказано, к чему можно бы
подойти с лукавым
вопросом, было между ними решено без слов, без объяснений, Бог знает как, но воротиться к тому уже нельзя.
После обеда он
подошел к ней спросить, не пойдет ли она гулять. Она, не отвечая ему, обратилась к тетке
с вопросом...
— Ну, вот, вот, — обрадовался хозяин, ничего не заметивший и ужасно боявшийся, как и всегда эти рассказчики, что его станут сбивать
вопросами, — только как раз
подходит один мещанин, и еще молодой, ну, знаете, русский человек, бородка клином, в долгополом кафтане, и чуть ли не хмельной немножко… впрочем, нет, не хмельной-с.
— Да, в военном, но благодаря… А, Стебельков, уж тут? Каким образом он здесь? Вот именно благодаря вот этим господчикам я и не в военном, — указал он прямо на Стебелькова и захохотал. Радостно засмеялся и Стебельков, вероятно приняв за любезность. Князь покраснел и поскорее обратился
с каким-то
вопросом к Нащокину, а Дарзан,
подойдя к Стебелькову, заговорил
с ним о чем-то очень горячо, но уже вполголоса.
Судебный пристав, румяный, красивый человек, в великолепном мундире,
с бумажкой в руке
подошел к Фанарину
с вопросом, по какому он делу, и, узнав, что по делу Масловой, записал что-то и отошел. В это время дверь шкапа отворилась, и оттуда вышел патриархального вида старичок, но уже не в пиджаке, а в обшитом галунами
с блестящими бляхами на груди наряде, делавшем его похожим на птицу.
Старый священник
подошел ко мне
с вопросом: «Прикажете начинать?» — «Начинайте, начинайте, батюшка», — отвечал я рассеянно.
Возникал тяжелый
вопрос: в священнике для нас уже не было святыни, и обратить вынужденную исповедь в простую формальность вроде ответа на уроке не казалось трудным. Но как же быть
с причастием? К этому обряду мы относились хотя и не без сомнений, но
с уважением, и нам было больно осквернить его ложью. Между тем не
подойти с другими — значило обратить внимание инспектора и надзирателей. Мы решили, однако, пойти на серьезный риск. Это была своеобразная дань недавней святыне…
Когда, окончив пьесу, Любочка
подошла к нему
с вопросом: «Хорошо ли?», он молча взял ее за голову и стал целовать в лоб и глаза
с такою нежностию, какой я никогда не видывал от него.
Как ни повертывайте эти
вопросы,
с какими иезуитскими приемами ни
подходите к ним, а ответ все-таки будет один: нет, ни вреда, ни опасности не предвидится никаких… За что же это жестокое осуждение на бессрочное блуждание в коридоре, которое, представляя собою факт беспричинной нетерпимости, служит, кроме того, источником «шума» и"резкостей"?
Вопрос этот относился к молодой особе, которая вошла вслед за детьми и тоже
подошла к Машенькиной ручке. Особа была крайне невзрачная,
с широким, плоским лицом и притом кривая на один глаз.
— Почему, Саша? — лукаво спросила Софья, вставая и
подходя к ней.
Вопрос этот показался матери лишним и обидным для девушки, она вздохнула и, подняв бровь,
с упреком посмотрела на Софью.
От времени до времени Люберцеву приходит на мысль, что теперь самая пора обзавестись своим семейством. Он тщательно приглядывается, рассматривает, разузнает, но делает это сам, не прибегая к постороннему посредничеству. Вообще
подходит к этому
вопросу с осторожностью и надеется в непродолжительном времени разрешить его.
Расшаркавшись перед князем, он прямо
подошел к княжне, стал около нее и начал обращаться к ней
с вопросами.
Фрау Леноре начала взглядывать на него, хотя все еще
с горестью и упреком, но уже не
с прежним отвращением и гневом; потом она позволила ему
подойти и даже сесть возле нее (Джемма сидела по другую сторону); потом она стала упрекать его — не одними взорами, но словами, что уже означало некоторое смягчение ее сердца; она стала жаловаться, и жалобы ее становились все тише и мягче; они чередовались
вопросами, обращенными то к дочери, то к Санину; потом она позволила ему взять ее за руку и не тотчас отняла ее… потом она заплакала опять — но уже совсем другими слезами… потом она грустно улыбнулась и пожалела об отсутствии Джиован'Баттиста, но уже в другом смысле, чем прежде…
Некоторое время пробовал было он и на
вопросы Улитушки так же отнекиваться, как отнекивался перед милым другом маменькой: не знаю! ничего я не знаю! Но к Улитушке, как бабе наглой и, притом же, почувствовавшей свою силу, не так-то легко было
подойти с подобными приемами.
Он искал случая
подойти к Нине, но она все время была занята болтовней
с двумя горными студентами, которые наперерыв старались ее рассмешить. И она смеялась, сверкая мелкими белыми зубами, более кокетливая и веселая, чем когда-либо. Однако два или три раза она встретилась глазами
с Бобровым, и ему почудился в ее слегка приподнятых бровях молчаливый, но не враждебный
вопрос.
Весь этот процесс чисто стихийный, и ежели кто вздумает меня подсидеть
вопросом: а зачем же ты к окну
подходил, и не было ли в том поступке предвзятого намерения? — тому я отвечу: к окну я
подошел, потому что это законами не воспрещается, а что касается до того, что это был
с моей стороны «поступок» и якобы даже нечуждый «намерения», то уверяю по совести, что я давным-давно и слова-то сии позабыл.
Лентовского рвут на части. Он всюду нужен, всюду сам, все к нему: то за распоряжением, то
с просьбами… И великие, и малые, и начальство, и сторожа, и первые персонажи, и выходные… Лаконически отвечает на
вопросы, решает коротко и сразу… После сверкающей бриллиантами важной Зориной, на которую накричал Лентовский, к нему
подходит молоденькая хористочка и дрожит.
Она слезла и
подошла к окну; отворила его: ночной ветер пахнул ей на открытую потную грудь, и она,
с досадой высунув голову на улицу, повторила свои
вопросы; в самом деле, буланая лошадь в хомуте и шлее стояла у ворот и возле нее человек, незнакомый ей, но
с виду не старый и не крестьянин.
Рукавицын
подошел к нам, крепко пожал мою руку и на
вопрос, можно ли воспользоваться заводским архивом, отвечал, что спросит об этом управителя и
с своей стороны постарается и т. д.
— Денис Григорьев! — начинает следователь. —
Подойди поближе и отвечай на мои
вопросы. Седьмого числа сего июля железнодорожный сторож Иван Семенов Акинфов, проходя утром по линии, на 141-й версте, застал тебя за отвинчиванием гайки, коей рельсы прикрепляются к шпалам. Вот она, эта гайка!..
С каковою гайкой он и задержал тебя. Так ли это было?
— Вас ненавидеть! мне? я… — хотел было произнесть совершенно потерявшийся Пискарев и наговорил бы, верно, кучу самых несвязных слов, но в это время
подошел камергер
с острыми и приятными замечаниями,
с прекрасным завитым на голове хохлом. Он довольно приятно показывал ряд довольно недурных зубов и каждою остротою своею вбивал острый гвоздь в его сердце. Наконец кто-то из посторонних, к счастию, обратился к камергеру
с каким-то
вопросом.
К перекупам и перекупкам Фигура «мав зуба» (имел зуб) и любил проникать хитрости этих людей и их вышучивать. Как, бывало, перекуп или перекупка ни переоденутся или кого ни
подошлют к возу
с подсылом, чтобы забрать товар у Фигуры, — он, бывало, это сейчас проникнет и на
вопрос «почем копб» — отвечает...
Мои провожатые прошли весь дворик. Входная дверь была в конце. Вступая в нее, я ждал увидеть длинный коридор и уже предвкушал интересные минуты первого знакомства
с моими будущими соседями. Вот, казалось мне, захлопнется дверь коридора, провожатые уйдут, я
подойду к своей двери
с круглым глазком и прислушаюсь. И наверное, услышу какое-нибудь приветствие или
вопрос...
Я был очень рад, чтобы только кончить про «княжества», потому что я в этом
вопросе профан.
Подошли к витрине. Он взял в руку серебряный совочек и начал
с него у меня перед глазами зерно перепускать.
Долго смотрел он на них молча и только что хотел
подойти к одному из них
с вопросом, как отворилась большая дверь в конце залы… Все замолкли, стали к стенам в два ряда и сняли шляпы.
И сколько бедствий он вынес в своей канцелярии: к нему
подходило начальство
с вопросом, давно ли он был в бане?
Не
подходите к ней
с вопросами,
Вам всё равно, а ей — довольно:
Любовью, грязью иль колесами
Она раздавлена — всё больно.
В моей комнате, куда я скрылась от ненавистных взглядов, усмешек и
вопросов, было свежо и пахло розами. Я
подошла к окну,
с наслаждением вдыхая чудный запах… Покой и тишина царили здесь, в саду, в азалиевых кустах и орешнике… Прекрасно было ночное небо… Почему, почему среди этой красоты моей душе так нестерпимо тяжело?
Поужинали и бутылочку
с белой головкой роспили да мадеры две бутылки. Разговорился словоохотливый Морковников, хоть Меркулов почти вовсе не слушал его. Только и было у него на уме: «Не воротился ли Веденеев, да как-то завтра Бог приведет
с невестой встретиться, да еще какие цены на тюленя́ означатся?» То и дело поглядывал он на дверь. «Авось Митенька не
подойдет ли», — думал он. Оттого и редко отвечал он на докучные
вопросы Морковникова.
К важнейшим
вопросам жизни Достоевский
подходит с меркою разума и логики.
В чем основная истина жизни? В чем ценность жизни, в чем ее цель, ее смысл? Тысячи ответов дает на эти
вопросы человек, и именно множественность ответов говорит о каком-то огромном недоразумении, здесь происходящем. Недоразумение в том, что к
вопросам подходят с орудием, совершенно непригодным для их разрешения. Это орудие — разум, сознание.
Но прошли первые истерические порывы и Катерина Астафьевна, встав на ноги,
подошла, шатаясь, к кассе,
с вопросом: когда она может ехать? Ей отвечали, что следующий поезд пойдет завтра.
Тот понял его
вопрос, но не сумел на него ответить. Заговорить же
с ним по-русски было более нежели рискованно сейчас, галицийским же наречием, так сходным
с нашим языком, молодой Корелин не владел вовсе. Приходилось молчать. Тогда один из неприятельских кавалеристов наклонился к другому и произнес что-то, отчего глаза последнего окинули молодых людей пытливым, пронизывающим взглядом. Тот же гусар, который только что говорил по-галицийски,
подошел ближе.
— Как же, слышал. Книжки тоже кой-какие читал об этом… — Балуев помолчал. — Думается мне, не
с того конца вы
подходите к делу. Оно гладко пишется в книжках, логически, а только книжка, знаете, она больше по верхам крутится, больно много сразу захватить хочет. Оно то, да не то выходит. Смотришь в книжку — вот какие
вопросы. И в волосы из-за них вцепиться рад всякому. А кругом поглядишь — что такое? И
вопросы другие, и совсем из-за другого ссориться надо.
Но не так легко находятся любящие души, и мало хорошего ждет того, кто к каждой женщине
подходит с предварительным
вопросом: «а не годишься ли ты мне в жены?»
Я расспрашивал,
подходил с разных сторон. Я хотел узнать, можно ли хоть что-нибудь извлечь из его осияния для того, что мне было теперь так важно. Но, занятый своим, Иринарх не замечал кровавой жизненности моих
вопросов. Глядя из-под крутого лба,
с увлечением разматывал клубок своих мыслей...
И вот врач
подходит к больному не
с мыслью, как ему помочь, а
с вопросом, не притворяется ли он.
В чем моя неугасающая боль? В том, что я не получила окраски своей среды, в том, что внешне я, может быть, и
подхожу, но не дальше, и не могу я срастись
с ними, н-е м-о-г-у. Хочу, сильно хочу, и не могу. И я хожу иногда к парикмахеру, только это меня оскорбляет, иногда просто хочется разразиться безудержным смехом: «Ах, если я по этому
вопросу думаю не так, как нужно комсомолке, так ведите скорее к парикмахеру, и я начну думать по-другому».
Вопрос о том, действительно ли «красавчик» был русский или принятый за такового только по ошибке решен окончательно не был; мнения пассажиров разделились: дамы были на стороне признания его чистокровным французом, понятие о котором в дамском уме соединяется
с идеалом галантного, мужественного, сильного телом и духом красавца, а к такому идеалу, по мнению пароходных дам,
подходил «таинственный пассажир».
Кто он был, откуда явился в столицу, какие имеет средства к жизни? — все эти
вопросы, которыми не задается наше современное общество при встрече
с незнакомцем, если он элегантно одет, имеет внушительный вид и обладает всегда полным бумажником. Последние условия всецело
подходили к Григорию Александровичу, и прием его в среду людей, считающих друг друга, а в особенности, самих себя порядочными, состоялся беспрепятственно.
— А я уже давно собирался к вам
подойти, господин Савин, — сказал он Николаю Герасимовичу, когда тот обратился к нему
с каким-то незначительным
вопросом, — но совестился и боялся вас обеспокоить. В одесском замке многие вами интересовались, да уж держали вас там больно строго.
Не спрашивая позволения, Мариула
подошла к окну, оборотилась к Липману спиной, вынула из-за пазухи запечатанный пакет и потом передала его своему судье
с вопросом...
Кукушкин
подходил к магазину, когда вместе
с воспоминанием о деньгах что-то изнутри
с силой толкнуло его, и сам собою, как дергач из травы, выскочил
вопрос...